28.09.2005 г. - Алексей Венедиктов: «Мы очень веселая станция»

Радиостанции «Эхо Москвы» – 15 лет. 15 лет, которые вместили в себя два путча, две чеченские войны, трех президентов, смену общественного строя и множество других событий. Мир изменился, а принципы «Эха» – нет. Об этом мы говорим с главным редактором «Эха Москвы» Алексеем Венедиктовым.

- Алексей Алексеевич, как произошло ваше первое знакомство с «Эхом Москвы»?

– Мое первое знакомство с радио «Эхо Москвы» состоялось в пивной на Трубной, когда мои друзья Сережа Корзун и Сергей Бунтман сказали мне: «Ты знаешь, мы тут 22-го радиостанцию открываем, но у нас пока лето (это было 20 августа 1990 года), и нам нужен ведущий. Ты же учитель, и у тебя каникулы, не мог бы ты прийти, благо у вас, учителей, язык хорошо подвешен, да еще кого-нибудь привести и о чем-нибудь спросить?» Надо сказать, что до этого я никакого радио не слушал вообще, считая его полной фигней, к тому же я занимался благородным учительским трудом. Исключительно из дружеских побуждений я пришел и привел Любовь Петровну Кезину, руководителя департамента образования, у которой накануне учебного года взял интервью – это было мое первое интервью на «Эхе Москвы».

– Любопытно, что рабочие названия «Эха Москвы» вначале предлагались такие: «Молва», «Столица» и даже «Радио М».

– Это все Сергей Корзун предлагал. Я же считал все это шуткой-прибауткой, таким забавным развлечением для себя. Считал, что там поваляюсь, покатаюсь и вернусь в свою родную школу. В итоге совмещал работу на радио и в школе 8 лет, до лета 1998 года, когда был выбран главным редактором. Я цеплялся за школу, как утопающий за соломинку, понимая, что журналистский труд мне глубоко чужд и непонятен, а когда стал редактором, и неприятен. Журналистов я ненавижу. Я менеджер и, как любой менеджер, творческих работников ненавижу. Они вносят путаницу, мешают жить.

– Тут вы лукавите, поскольку сами зачастую выступаете в роли журналиста.

– Приходится. Но я бегу от этой роли быстрее лани. В новой сетке вещания нет моей программы. Я себя изничтожил. Буду появляться только на заменах, если кто-то заболел, ушел в отпуск или когда какой-то важный гость ставит условие, чтобы программу вел Венедиктов, или, как они говорят, Лохматый. Но я скорее дегустатор, а не повар. Быть менеджером в медиа – это совсем не журналистская работа.

– А почему ушел один из основателей радио Сергей Корзун?

– Если мне не изменяет память, он ушел в 1996 году, потому что ему надоело заниматься менеджерской работой. Почти два года радиостанция оставалась без главного редактора и ежемесячно мы, его друзья, собирались и говорили: «Серега, надо возвращаться. Рейтинги падают, нет вождя, который бы генерировал идеи, нет коммуникатора, который собирает разные мнения, человека, который принимает решения». И когда рейтинг «Эха Москвы» осыпался в 1998 году до 2,7%, Корзун выдвинул на должность главного редактора меня – и я был избран.

– На каких принципах строится «Эхо Москвы»?

– Я подредактировал эти принципы под свой темперамент, но на самом деле они на протяжении 15 лет неизменны – вали все кулем, потом разберем. То есть если есть информация, ее надо давать невзирая на последствия. Другой принцип «Эха» – давать две стороны. У меня есть выговор от того же Корзуна за 1991 год за то, что, взяв интервью у Руслана Хасбулатова и выйдя в прямой эфир из Белого дома, я, видите ли, не взял такое же интервью у какого-нибудь гэкачеписта, хотя я физически не смог бы этого сделать. В 1993 году, дабы не получить выговор, одной ногой мы выводили в эфир Чубайса со Старой площади, а другой – Руцкого из Белого дома с его криком «Товарищи, поднимайте самолеты, летите бомбить Кремль!». При мне появился и третий принцип – когда общее информационное поле склоняется в одну сторону, мы совершенно искусственно склоняемся в другую сторону. Если, условно говоря, началось мочилово во всех СМИ Евгения Адамова – значит, наша задача дать слово адвокату Адамова.

– Вы тоже в свое время объявили выговор своему заместителю Сергею Бунтману, после чего он подал на вас в суд, а ныне вы мирно продолжаете с ним работать.

– Главное – результат. Я напомню, в чем была история. Был принят новый закон об избирательном праве, по которому резко ограничивались права СМИ по освещению избирательной кампании. Сергей нарушил этот закон, и я объявил ему выговор в соответствии с законом. Сергей обратился в суд, который меня поддержал. Сергей обратился в Конституционный суд, и он признал, что закон в этой части неконституционен, после чего я снял с Бунтмана выговор.

– Веселые вы люди.

– Да, это так. «Эхо Москвы» – это очень веселая станция. Я думаю, что самое большое отличие «Эха» от других станций – это то, что мы к себе серьезно не относимся, что и доказывает история с этим выговором.

– Но был момент, когда вам было не очень весело. Я имею в виду 2001 год, когда вас купил «Газпром».

– Да, было абсолютно невесело. Я даже подал в отставку. Существовало огромное опасение, и я его высказывал и публично – по радио, что «Газпром», взяв контрольный пакет акций радиостанции «Эхо Москвы», попытается влиять на нашу редакционную политику. К моему изумлению – чтоб я так всегда ошибался – у меня сменились уже три начальника в «Газпром-Медиа»: господин Йордан, господин Дыбаль, господин Сенкевич, но они не вмешиваются. Когда я написал заявление об уходе, мне Йордан тогда сказал: «Когда я вмешаюсь в первый раз, ты об этом объявишь, и я подпишу». По политическим вопросам не звонят, не вмешиваются, даже не советуют. Задают вопросы – это правда.

– Кто ваши слушатели и сколько их?

– Мы, честно говоря, меряем только по Москве. Самая низкая планка за прошлый год – это 570 тысяч в день, самая высокая – за миллион. Например, по данным Комкона за июль месяц, нас слушали ежедневно в Москве 688 тысяч слушателей, еженедельно – 1 миллион 107 тысяч. По индексу регулярности слушания, а также лояльности аудитории мы на первом месте среди прочих радиостанций.

– У вас нет федеральных амбиций?

– Мне кажется, что «Эхо Москвы» – радиостанция мирового значения. По крайней мере цитирование нас западными газетами, журналами, телекомпаниями гораздо выше, чем у тех, которые называют себя федеральными. Потом, мечтать не вредно: вы же знаете, что нужно выигрывать конкурсы, а после 2001 года, когда власть вошла в столкновение с нами (я подчеркиваю, власть, а не мы, мы работали, как работали), мы потеряли за два года 40 городов-партнеров из 62. Мы говорили: ребята, что вы делаете? А они в ответ: ну вы ж понимаете, нашему губернатору надо в Кремль ходить. Сейчас мы начинаем отвоевывать позиции и выходим на каждую конкурсную комиссию – чаще проигрываем, но иногда и выигрываем: Оренбург, Нижний Новгород, Челябинск, Ухта, сейчас Тверь… Для нас это важно, и у нас есть такие амбиции. Просто мы сознаем трудности, которые испытывает в регионах «Эхо Москвы». Во-вторых, мы – станция прибыльная, но не можем приносить быстрого дохода партнерам в регионах. И какой-нибудь вещатель где-нибудь в Челябинске или Мурманске думает: «Я лучше открою музыкальное радио, быстрее деньги отобью и получу доход, а «Эхо» – это головная боль, поскольку еще неизвестно, когда деньги вернутся».

– А как складываются ваши отношения с властью вообще и с Кремлем в частности?

– Во-первых, все неоднородно – и власть, и Кремль. У меня есть отношения со многими людьми, которые, как мне представляется, определяют политику в нашей стране. И у меня нет отношений с частью людей, которые определяют эту политику. Я пытаюсь с ними эти отношения завести. Это профессиональная работа. Не скрою, у меня сохранилось достаточное количество отношений, источников и в Кремле, и в Белом доме, и в парламенте, и в Конституционном, Арбитражном, Верховном судах, и в мэрии Москвы. Иногда это первые люди, иногда не первые, но в любом случае это чисто профессиональные отношения. А вот период того романтизма, в который мы считали, что пресса – это часть власти, а не отдельная история, – прошел.

– Пресса больше не четвертая власть?

– В идеале, безусловно. Условно говоря, если в прежних властных структурах была значительная часть людей, которых я называл друзьями и мы общались семьями, то сейчас у меня таких людей меньше. Они есть, и я пытаюсь сохранить дистанцию, чтобы общаться с ними абсолютно профессионально. Дружелюбно, но профессионально. Чтобы не быть зависимыми от них, чтобы не делать их зависимыми от меня.

– Эти люди звонят вам, говорят: «Алексей, немного приглуши эту тему, а?»

– Звонят, но разговаривают по-другому. Они же меня тоже знают и понимают, что со мной «приглуши» не пройдет. Скажем, была такая смешная история. Сижу в эфире, у меня какие-то эксперты по Ирану, и идет с ними интервью. Я принимаю звонки. Вдруг очередной звонок, который я вывожу в эфир и говорю: «Алло». Мне: «Леш, это Маргелов говорит. Слушай, какую фигню (он сказал другое слово) твои гости несут в эфире?!» – «Миша, ты в прямом эфире». – «Куда я позвонил?!» Я говорю: «Если хочешь, приходи и выскажи свою точку зрения». Он пришел на следующий день. Такая же история была, скажем, с председателем комиссии по Беслану Торшиным. Он случайно попал в эфир, позвонив мне. Зачастую звонят в кабинет и спрашивают, откуда я то или иное взял? Я говорю: «Ньюсмейкер рассказал». – «Это не так!» Я говорю: «Давайте мне своего ньюсмейкера». Так со мной работает, например, МИД: «У вас там…» Я говорю: «Дайте мне замминистра, начальника департамента, профессора МГИМО, нет вопросов». Во время бесланской трагедии прошла информация, что захватили школу ингуши. Мне по очереди позвонили Леша Громов и Слава Сурков и сказали: «Леша, не давай национальности, мы не знаем ничего, мы просим, там такое сейчас начнется. Тебя слушают в Беслане, тебя слушают во Владикавказе». Абсолютно обоснованная просьба. Я им сказал, что уже выполнено, сам сообразил. Если просьба таких людей кажется мне мотивированной и понятной, я ее исполню. То же самое было, когда произошла история с батискафом. Мне позвонили мои хорошо знакомые высокопоставленные ребята из главкомата ВМФ и сказали: «Леша, у нас одна просьба – тебя слушают сейчас все – мы делаем, поверь, все, пока не наезжай лично ни на кого, потому что командующий дергается, поскольку его обозвали «желтым земляным червяком», а он должен решать другие задачи. Потом, когда вытащим батискаф, – разорвешь на сто мелких главнокомандующих». Он был в больнице. А я-то не знал. Я сказал: «ОК, принято, мотивировка есть. Потом разберем». То есть я в этом смысле вполне человек компромиссный и внимательный.

– Как удалось сделать эксклюзивное интервью с Адамовым из швейцарской тюрьмы?

– Это забавная история. В марте мы с Адамовым очень крупно повздорили в Швейцарии на конференции РБК. В частности, на семинаре «Пресса и власть». И Евгений Олегович, который пострадал от прессы, с моей точки зрения, безусловно, незаслуженно, на меня, как представителя прессы, что называется, «наехал» и высказал все, что думает про журналистов. Я не остался в долгу (я вообще не люблю оставаться в долгу) и ему грубо ответил так, как посчитал нужным, на что он также грубо ответил, что, может, кума, на себя лучше оборотиться. В ходе нашей беседы я сказал ему публично, что, когда у него возникнут проблемы, он обратится к той прессе, которая неподконтрольна, остальные не будут выполнять его пожелания, потому что будут иметь другие указания. На том и разошлись. Когда Евгений Олегович попал в тюрьму, мы сказали его адвокатам, что, если он захочет и сможет дать нам как-то интервью – мы предоставим ему прямой эфир. Понимая, что он это интервью не даст. Однако затем мне позвонил некий человек, не адвокат и не через адвокатов, и сказал, что хочет встретиться по поводу интервью Адамова. Мы встретились. Человек садится напротив меня, смотрит на часы и ведет какой-то необязательный разговор. Я чувствую, что меня начинает трясти. Потом он набирает свой мобильный, говорит: «Евгений Олегович, он рядом со мной». Адамов спросил: «Алексей Алексеевич, я знаю, вы хулиган?» Я говорю: «Ну, в известной мере да». – «Я тоже. Давайте похулиганим в прямом эфире». Я говорю: «Ваше интервью в прямом эфире?» – «Да». Я говорю: «Нет вопросов». И такая пауза. Он этого явно не ожидал. Я говорю: «А вам за это ничего не будет?» Он говорит: «Это мои риски». Я говорю: «Хорошо, снял свой вопрос, что вы хотите?» – «Прямой эфир, и чтобы были журналисты из других престижных изданий, желательно телевидение и информагентства». Вот и вся история.

– Кстати, о хулиганстве. Как вы реагируете, когда в прямом эфире говорят резкие и даже непечатные слова в чей-то адрес? Как, например, Михаил Леонтьев, который обозвал Саакашвили и Ющенко словом, которым Хрущев заклеймил в свое время художников-авангардистов на выставке в Манеже?

– А там через неделю была смешная история. Он пришел на программу, принимаются звонки. Очередной звонок. Я чуть в столб не въехал! «Здравствуйте, это Зураб из Харькова, – вежливым, интеллигентным голосом. – Михаил Леонтьев в студии? Могу я ему задать вопрос? Миша, почему таких пи…, как ты, пускают на телевидение?» Ну что ж? Он назвал, мы извинились перед названными. Но это он назвал.

– То есть нет никаких ограничений? Никто не подавал в суд?

– Для сотрудников – есть, для гостей – нет. Иски были и продолжаются, но мы стараемся на мировую свести. Потому что если это говорит гость, ньюсмейкер, то тут нет вообще ответственности и мы всегда даем другой стороне право на ответ. В целом же, мне кажется, когда люди так говорят, они сами себя разоблачают. У нас же аудитория достаточно грамотная – 78% людей с высшим образованием нас слушают. Я думаю, что они сами разберутся.

– Вас и Матвея Ганопольского часто обвиняют, что вы зачастую грубите слушателям.

– Понятие грубости – это же понятие восприятия. Я абсолютно уверен: ублюдки должны получать в лоб. Подонки должны знать, что к ним относятся как к подонкам.

– Парадоксально, но факт, – чем хуже ситуация на телевидении и в прессе, тем лучше для вас, поскольку изгоняемых оттуда журналистов вы привечаете у себя. Недавно у вас стартовал со своей программой Евгений Киселев…

– Мне это же самое сказали в Кремле мои высокопоставленные друзья из застенка, как у нас принято говорить. «Ты не понимаешь, Путин – твой лучший рекламный агент. Мы вообще поставляем тебе кадры, ты бы хоть делился, что ли?» Я говорю: «Спасибо вам, еще что-нибудь закроете, обязательно возьму». Но на самом деле я уговаривал Евгения Алексеевича делать программу на «Эхе», как и Светлану Сорокину, как и Владимира Познера, как и Савика Шустера, в течение 7 лет. Мало кто знает, что Ларри Кинг ведет ежедневную программу на радио. Это нормальная практика. Люди получают возможность, видя своего кумира или врага на экране, обратиться к нему – передача-то интерактивная. Это добавляет радио репутации, рейтинга и рекламы. Это абсолютно бизнесовый подход.

– А почему, на ваш взгляд, власть, не разрешая многим журналистам работать на телевидении, более либерально относится к их работе на радио?

– Если не лукавить, скажу: я не знаю. Потому что все, что я могу сказать дальше, это лишь мои умозаключения, которые не имеют юридической силы.

– Де-факто «Эхо Москвы» представляет собой последний плацдарм свободы слова в нашей стране.

– Да ничего подобного. Это все красивая мишура, которой я сам пользуюсь часто. На самом деле наша власть не обеспокоена созданием плацдармов, она обеспокоена их ликвидацией. «Эхо Москвы» является дополнительным источником информации для того сегмента аудитории, который принимает решения в политике и в бизнесе. Вторая причина – мы не электоральный ресурс. Нынешняя команда у власти все время ошибочно рассматривает СМИ как электоральный ресурс, как систему, которая влияет на огромные массы людей. «Эхо Москвы» – влиятельная станция среди истеблишмента, влиятельная станция среди политических пенсионеров. Мы гордимся тем, что эта аудитория наша. И когда нам презрительно говорят, что у нас аудитория очень пожилого возраста, ну и отлично, и слава богу. Это что – не люди? Это, между прочим, граждане, которые ходят голосовать как политически активные люди. Поэтому мы с точки зрения власти пока неопасны. Это важно. И к тому же мы витрина для Запада. Видите, висит рында над моим кабинетом? Это подарок от Куроедова (тогдашний главком ВМФ. – «НГ») за правдивое освещение событий вокруг подлодки «Курск». Я не знаю, кто получил еще эту рынду. Мы говорили, если помните, что власть такая-сякая, и наша позиция была понятна, а в итоге получили от Куроедова очень дорогой для нас подарок. Матери Беслана нам позвонили и сказали «спасибо». Нам все равно, что думает по этому поводу власть. Это такие же слушатели: Путин, Лавров… Захотят прихлопнуть – прихлопнут. Чего я об этом буду сейчас думать? Если я буду об этом думать сейчас, я буду бояться, если я буду бояться, я буду вводить цензуру, если я буду вводить цензуру, «Эха Москвы» не будет. Мне это неинтересно.